Воздух суров и свеж, напитан влагой и шкурит щеки шершавым предвестием близких морозов. Асфальт дорог и троуаров в странных, едва набравших в себя воду лужах, хотя настоящих дождей нет уже едва не неделю. Ах вон что, понимаешь, увидев сухую полоску асфальта, – это поутюжили его большие и маленькие поливальные машины, которые летом и в самую жаркую пору нужно было искать с Диогеновым фонарем. Недовыполнили квартальный, а то и полугодовой план, не освоили нужное количество денег? Или перед зимою по каким-то неведомым простому человеку инструкциям дороги с тротуарами следует пролить так, чтобы в морозы не было жаль о бесцельно прожитом лете? Велика тайна сия есть.
Машинами забиты все обочины. Бедные, какая неприкаянная сиротливость в их обочинном бездвижии. Что они стоят, молчаливо уткнувшись своими передними и задними бамперами в газонные и тротуарные бордюры, чего ждут? Понимаю. что они бездушные существа, что они не мыслят, не чувствуют, не имеют эмоций, но всегда мне казалось, что у всякой хорошо задуманной и хорошо исполненной человеческими руками вещи есть душа, только неподвластная нашему пониманию, недоступная нашим человеческим чувствам, и вот что она, это душа, не душит ли ее депрессия, когда приходится машине так стоять и стоять днями, когда она создана для радости движения, скорости, свистящего ветра за стеклами кабины и бешеного шипения асфальта под режущими его колесами, обутыми в рубчатые шины?
Молчат машины, не скажут ничего. Шепчет за них, жалуется желтый лист, сорванный с ветки и носимый по волнам воздуха в страхе своего соединения с землей. Ах, как вольно и сладко было шелестеть ему в зеленом обличье на этой самой ветке под летним ветром, дождем, градом, что за радость была смотреть сверху на копошащийся там у земли человеский мир – и вот туда же, и даже ниже, под ноги этому прикованному к земле двуногому существу: сопреть, истлеть, превратиться в прах.
Впрочем, страшный таджик с широкозахватными звенящими граблями не даст листу сопреть и истлеть здесь же, в подножии дерева, которое родило его и взрастило. Уже идет он, волоча вместе с граблями черный пластиковый мешок, набивает его палым листом до упора, составляет эти мешки впритык друг к другу у дорожной обочины – где вознесется душа листа к небу, каким образом? Дымком из высокой трубы, устремясь к облакам, или в перегнойной яме, вея в воздух спиртовым духом?
Октябрь, Москва, серый какой денек… зачем эта политика, зачем эти биржи, цена на золото черное и обычное? А вот нельзя без них, никак без них, беги – не убежишь, заткни уши – услышишь все равно, закрой глаза – увидишь неким внутренним зрением. Сколь ты многообразна и многосоставна жизнь!
Ваш,
Анатолий Курчаткин
