Она принадлежала к тому складу женщин, про которых говорят – разбитная. Постоянная лихая улыбочка порхала по ее дебелому, окаймленному плотным вторым подбородком, довольно еще молодому лицу, невысокая, круглая – мягкая, – в белой продавщической куртке поверх платья. Бойка движениями, речью, и даже в мимике ее была эта бойкость, хочется сказать так. Чем она торговала, что я у нее покупал, не помню. Ягодами-фруктами, вероятней всего, торговала. Черешней там, вишней, можеть быть, абрикосами-персиками. Должно быть, рассчитавшись и прощаясь, я, как часто, пожелал ей что-то вроде женского счастья, хорошего мужчины рядом, и она вдруг отозвалась с неожиданной откровенностью:
– Да что, мы только лаемся. Он орет, я ору. Не жизнь, черт те что, никакой радости.
– Расходиться тогда нужно, – сказал я. Чужую жизнь всегда ведь легко устроить.
– Да-а, смыслу! – протянула она. Все та же разбитная лихая улыбка гуляла по ее лицу в противоречие со словами, что она произнесла до того. – Я уж четвертый раз замужем, и все одно. И пьет еще гад!
– Тогда сам Бог велел, – уже с бо́льшим основанием дать ей такой совет, повторил я свое заключение.
– Пьет и бьет, – словно не заметив моих слов, продолжила лоточница. – А я тоже в долгу не остаюсь. – В голосе ее прозвучало нечто вроде удовлетворения собой, смешанного с порицанием, которое тоже было обращено на самое себя.
– Ну, это уж вам ничего другого, наверно, не остается, – посочувствовал я ей.
– Так а я, бывает, сама и начинаю. Ка-ак залеплю ему! – ответствовала моя собеседница.
– Это за то, что пьяным пришел? – решил уточнить я.
– Да нет, просто так, – все с прежней ублаготворенностью, но, похоже, уже без порицания ответила она.
– Как это? – не понял я. – Вот так ни с того ни с сего, без всякого повода?
– Ага! – Она словно развеселилась. – Ка-ак залеплю! Даже если и трезвый. Ну, гад такой, глаза б мои на него не смотрели.
– Так а развестись если? – вернулся я к началу нашего разговора.
– Чего ж разводиться? Шило на мыло? Я ж говорю, четвертый раз, и все одно, – продолжая веселиться, вымолвила лоточница. Но неожиданно глаза ее затуманились, лицо переменилось – мечтательная юная девушка проглянула в ней. – Нет, первый муж у меня был хороший. Такой хороший, такой хороший… И не пил, и с работы домой, и меня любил. А уж чтобы бить – и разговору нет.
– И что с ним, с первым мужем, случилось? – осторожно спросил я, прозревая некую страшную, не дай Бог никому, историю.
– А развелась я с ним, – как радуясь, что наконец угодила мне, отозвалась продавщица.
– Это почему? – Я удивился.
– А молодая была. – Грусть-печаль прозвучала в голосе лоточницы. – Хлесть-хлесть ему по лицу, Он мне не отвечает, так я снова: хлесть-хлесть.
– Что, просто так, ни за что? – Удивление мое сделалось еще больше.
– Ага, – согласилась она. – Ни за что. Хлесть-хлесть ему, чтобы знал.
– Чтобы что знал?
– Да и не скажу, чтобы что. – Разбитная ее улыбка снова начала проступать на лице лоточницы. – Молодая, говорю же, была.
– И что, жалеете теперь, что развелись? – спросил я, ясно ощущая, что разговор наш подходит к концу, лоточница сейчас замкнется, несмотря на эту ее улыбку, и нужно поспешить со своим любопытством (отчасти профессиональным, грешен).
– Чего теперь жалеть. Я ж молодой снова не буду, – было мне ответом.
Лоточница отвернулась от меня и стала смотреть в сторону, кажется негодуя на меня, что вдруг так раскрылась передо мной. Новых покупателей не появлялось, ей нечем было занять себя и отдаться негодованию на своего нечаянного собеседника было, должно быть, по ее натуре.
И покупатель, то бишь я, поспешил, со своей стороны, покинуть ее лоток. Не думая о том, что странным образом этот разговор запомнится, будет время от времени всплывать в памяти – вот, наконец, чтобы быть нынче рассказанным здесь.
Ваш,
Анатолий Курчаткин
